О специфике ташкентской архитектуры и влиянии московских архитекторов

Говорить о какой-то специфике, наборе неизменных качеств ташкентской архитектуры было бы не совсем верно и не профессионально.

В Ташкенте работало много разных архитекторов и институтов, у каждого из них было свое лицо, а также своя целевая программа, свой набор задач, свои источники финансирования. Поэтому нельзя однозначно сформулировать какие-то атрибутивные качества ташкентской архитектуры. Однако особые условия ее формирования были.

Во-первых, если говорить о советском периоде, то, как и во времена Российской империи, Ташкент воспринимался как витринная столица Средней Азии. Соответственно здесь архитектура носила более репрезентативный характер, нежели в других республиках региона. Именно здесь власти устраивали наиболее значимые для международного контекста мероприятия – фестивали, конференции, политические форумы. Таким образом город был призван стать зримым символом успехов строительства социализма на «Востоке».

Во-вторых, в Ташкенте по сравнению с другими республиками Средней Азии чрезвычайно важную и неоднозначную роль сыграли московские архитекторы. Сам ход и логика ташкентской архитектуры были сформированы под влиянием Москвы и при участии ведущих московских институций. Это было более или менее естественным явлением в первые советские десятилетия, когда в городе не хватало собственных специалистов – в этом Ташкент мало отличался от Душанбе, Фрунзе или Ашхабада. Однако роль Москвы в строительстве Ташкента с 1960-х годов была непропорционально большой: москвичами были выстроены площадь Ленина (сегодня площадь Мустакиллик), дворец Дружбы народов, Музей Ленина (сегодня Музей истории Узбекистана), Вузгородок и другие масштабные объекты. Другие столицы Центральной Азии в этот же период в основном справлялись собственными силами. Между московскими и ташкентскими зодчими порой возникали напряжения, их ценности, устремления и понимание архитектуры не во всем совпадали.

Был ли Ташкент колониальным проектом Советского государства?

Это был очень сложный феномен: его нельзя назвать колониальным, каким, безусловно, был урбанизм Ташкента, Самарканда, Андижана, Нового Маргилана в царский период, но одновременно некоторые колониальные аспекты продолжали характеризовать и советское градостроительство.

В противовес стилевой и градостроительной дидактике, транслируемой из центра, здесь возникла интересная школа советских ташкентских зодчих.

К тому же, сам принцип функционирования Советского Союза не был однозначно колониальным. Почему? Потому что, если колония существует всегда по принципу доминирования метрополии над периферией, то все-таки советский проект в программных своих целях ставил задачу именно преодолеть разницу между всеми и всем. Например, были идеи смешать город и деревню, центр и периферию, «России и Латвии».

Это был своеобразный и во многом уникальный опыт, на который трудно проецировать термин, родившийся в других средах и для других ситуаций. Вот поэтому я предпочитаю говорить о колониальных аспектах, но не колониальном характере советской архитектуры как таковой. При этом мы должны ясно осознавать, что декларативные цели зачастую противоречили жесткому централизму управления в СССР во всех областях, от идеологии до экономики, что, разумеется, сказывалось и на архитектурном процессе.

«Архитектура каримовского времени похожа на сталинские пансионаты»: О возвращении подавленного советского

Опыты 1990-х—2000-х годов по искоренению одной среды и насаждению другой, вместо того, чтобы строить послойно, не уничтожая предыдущих слоев, были негативной практикой.

Интересно, что Каримов и его окружение подчас лично, словно на каком-то подсознательном уровне, ненавидели советское и стремились его устранить, изгнать из окружающего их поля культуры. Но парадокс в том, что все эти люди по своему происхождению, образованию, первоначальной культуре были советскими. В итоге они сначала подавили внешние формы советского, а потом это советское вернулось в активное поле, но преобразившись в гротескные абсурдные формы.

Еще в 1990-е годы я писал про возвращение соцреализма и говорил о том, что новейшая каримовская архитектура похожа на сочинские пансионаты или ВДНХ сталинских лет. Это действительно то же самое, только вместо круглых циркульных арок там возникали стрельчатые, так называемые «исламские». По сути и по своему структурному содержанию (симметрия, центричность, представительность) все это буквально воспроизводило каноны сталинской архитектуры.

На языке психоанализа это называется «возвращение подавленного». И в частности, система цитирования и сам дискурс были полностью почерпнуты из советских практик, но приобрели во времена Каримова «восточную» окраску. Собственно, подобные опыты уже производились в Ташкенте в 1930-е годы: проспект Навои остается первым и прямым прообразом архитектуры 1990-х—2000-х.

В 1990-е годы такие мысли были негативно восприняты многими из моих коллег. Однако четверть века спустя продолжаю думать, что был прав.

Об образе современного Ташкента

Безусловно, Ташкент является живым городом, который развивается. Это менее законсервированная история, как, например, в Алматы. Алматинцы, кстати, очень гордятся этим и радуются, что столицу перенесли в Астану и что у них многие здания в результате сохранились. Но мне кажется, что город должен эволюционировать — это абсолютно нормально. И общая истина: город, чтобы состояться, должен быть разнообразным.

В каком-то смысле политика уничтожения (архитектурного наследия) вместо дополнения, которая проводилась при Каримове, продолжилась и после его смерти. Снос Дома кино, Дворца пионеров, Дома лесоводов произошел в новейшую эпоху (при строительстве Tashkent City).

Но тем не менее, как мне кажется, сегодня формируется какая-то полифония голосов, которые участвуют в обсуждении проблем. Раньше был один центр принятия решений, один «главный архитектор республики», и далее просто спускались распоряжения. Сегодня, как я вижу, есть центральная власть, есть хокимият, есть организации, которые ведут собственные проекты (например, Фонд развития культуры и искусства), возникла абсолютно не существовавшая ранее среда активистов.

Социальные сети помогают транслировать общественное мнение, которое нередко парадоксальным образом учитывается. В этом плане ситуация, мне кажется, выправляется, хотя все еще остается противоречивой. Добавлю, что эта противоречивость уже гораздо ближе мировой практике: проблемы сохранения памятников существуют повсюду, и роль СМИ, общественного мнения, горожан здесь трудно переоценить.

Голоса профессиональных архитекторов играют роль сегодня?

Внешне выглядит так, словно профессиональное сообщество еще не имеет реального веса. Но, как мне кажется, архитекторы сами болезненно ощущают это положение, и в отличие от предыдущего периода они пытаются это изменить.

Например, я вижу активизацию обсуждения градостроительных проблем архитектурными группами в Telegram. Архитекторы пытаются соорганизоваться и обсуждать стратегии поведения в той или иной ситуации. Так было в истории с возможным сносом гостиницы «Чирчикстроя».

Некоторые профессионалы считают, что, поскольку их голос пока недостаточно уважаем, чтобы добиться решения вопроса, следует действовать через другие институции. Мне такая стратегия чужда. Я считаю, что, если у архитекторов сегодня не хватает влиятельности, они должны формировать ее. А этого не получится, если постоянно уходить в тень и не брать на себя ответственность за свои слова и позицию.

Но, с другой стороны, я здесь не живу, местные специалисты лучше понимают локальный контекст и работающие механизмы для решения проблем. Архитекторы здесь пытаются повлиять на ситуацию сообразно своему опыту, видению общества, в котором живут. Однозначно выигрышной стратегии, наверное, не существует, о чем свидетельствует все тот же пример с гостиницей «Чирчикстроя»: увы, проблема не решена, и здание, предоставленное само себе, продолжает разрушаться.

О работе обсерватории Alerte Héritage и реакции на проект в узбекистанской среде

Кое-кто в Узбекистане нас поначалу воспринимал как группку «диссидентов», которые «охаивают» республику. Но постепенно сформировалось другое отношение, на что повлияла именно наша активная защитная деятельность по многим направлениям.

В этом смысле, может быть, главным проектом, который преломил отношение к нам, стал проект по спасению архива Галины Пугаченковой.

Соглашусь, что это наименее острый из всех наших проектов, если сравнивать его с отслеживанием краж в музеях или борьбой против сносов архитектурных памятников, где сталкиваются интересы разных сил.

Мы долго пытались решить проблему сохранения архива Пугаченковой с помощью узбекского государства, местных бизнесменов. Угроза того, что этот архив мог быть утрачен, возрастала. Мы с главным инициатором проекта Светланой Горшениной занимаемся им уже 2,5 года. Несколько западных институций выделили нам грантовые средства, потраченные на покупку архива и оплату работы наших ташкентских сотрудников, которые занимаются оцифровкой, ведением базы данных. Мы все это координируем и редактируем. Сейчас готовится французская версия сайта. После завершения оцифровки мы, как это декларировалось в самом начале, передадим архив Пугаченковой в Центральный государственный архив Узбекистана.

Для многих архив Пугаченковой поворотный, чтобы перестать относиться к Alerte Héritage как к недругам. На наши письма стали отвечать официальные инстанции, а в каких-то случаях и реагировать.

Например, по вопросу кражи из Ферганского музея нам ответил министр культуры, что было невообразимо в начале нашей деятельности. Наша экспертиза по некоторым памятникам, как, например, по известным кейсам «Дома 45» или «Дома 7», зачитывалась в суде. Позитивная эволюция здесь налицо. Однако многого мы добиться пока не можем. Например, дело по краже картин Волкова из Ферганского музея, насколько мне известно, не возымело последствий, несмотря на наши многократные обращения к властям и общественности.

Как обращаться с архитектурным наследием прошлого, которое идеологически противоречит современности?

При ответе на этот вопрос во мне борются несколько идентичностей.

Как историк архитектуры и культуры я понимаю, что однозначно правильного пути на все случаи жизни нет. Каждый случай особенный и может вырасти в нечто, о чем будет интересно написать. Так, я посвятил большой искусствоведческий текст памятнику на нынешней площади Независимости в Ташкенте (сегодня здесь находится Монумент Независимости, а до 1992 года — памятник Ленину).

У этого места особенная история. Трансформации, которые там происходили, привели к серьезному нарушению изначальной композиции ансамбля. С одной стороны, любой грамотный архитектор видит, что нынешняя площадь — это градостроительный нонсенс, с другой, историку эти процессы очень интересно описывать и анализировать. Получается, что историк смотрит на эту эволюцию совершенно иными глазами, нежели градостроитель. И вот эта множественность оптик и факторов и определяет судьбу каждого случая, который становится непохожим на остальные.

Однако существуют базовые принципы. Например, ясно, что сохранение памятника лучше, чем его уничтожение, особенно если памятник входит в национальный реестр культурного наследия. И его можно вписывать в новый социальный и идеологический контекст с помощью комментария, сопроводительных средств, не уничтожая художественное произведение.

Однако что делать, когда воздвигнут монумент личности, чье наследие и ценности категорически не соответствуют современности? Сегодня это общемировая проблема, и не все памятники удается сохранить. В частности, и в Монреале, где я живу, несколько памятников было снесено в последние годы, причем порой в результате волюнтаристских действий городских активистов. В таких случаях уже сам процесс сноса становится памятником арт-активизма, а документирующие процесс сноса фотографии и видео становятся фактом политической и культурной истории.

В таком случае можно ли считать изменения, которые произвели с советскими зданиями в период независимости (например ЦУМ или ресторан «Зарафшан»), своеобразным памятником эпохи? Стоит ли тогда оставить их в таком измененном виде или нужно все-таки вернуть их в исходное состояние советского периода?

Это очень интересный вопрос. Моя коллега, Екатерина Головатюк, замечательный архитектор, которая в Ташкенте занимается реставрацией бывшего здания КИЦа, до этого осуществила реконструкцию бывшей советской столовой в Музей современного искусства «Гараж», а также занималась проектом кинотеатра «Целинный» в Алматы. Там она стремилась сохранить не только первоначальные слои, но и переделки, то есть всю историю сооружения, потому что для нее это тоже представляло определенную ценность: и историческую, и сентиментальную, и в определенном смысле даже архитектурную.

Осмысляя веер возникающих возможностей, мы можем обратиться к истории. Многие сооружения перестраивались с приходом новой власти и сменой идеологий. Возьмем, к примеру, Собор Святой Софии в Константинополе. Каким бы он был без привнесенного мусульманского слоя? Думаю, существующий палимпсест, запечатлевший идеологические и эстетические извивы последних полутора тысяч лет, намного сложнее и интереснее первоначальной византийской постройки.

Должны ли мы сохранять архитектуру каримовского времени?

Это тоже хороший вопрос. С точки зрения эстетики и идеологии она мне не близка. Но прекрасно понимаю, через 50 лет это будет слой, который должен найти в городе свое отражение.